К сожалению, насчёт размещения в шапке ничего не указано. Так что оставляю ссылку на сайт-источник. Если что, извиняюсь - правами, упаси Ками, не обладаю и не претендую. (а сайт классный. Советую заглянуть) http://fantasy-fan.info/skazki/1035.html

Да у той ли у речки у Смородины

Название: Да у той ли у речки у Смородины
Фендом: Сказки
Автор: Chukcha & Natali
Пейринг: Илья Муромец/Соловей Разбойник
Рейтинг: NC-17
Жанр: романс
Размер: мини
Содержание: Из того ли то из города из Мурома, из того села да Карачарова выезжал удаленький добрый молодец…
Предупреждения: автобиография Соловья Разбойника является продуктом фантазии самого Соловья Разбойника и ни милейшего отношения к реальной истории не имеет
Комментарии: фик занял третье место на фесте «Vortex of seasons» на «Домиане» в категории «лучший ориджинал»



Те все травушки-муравы уплетаются,
Все лазоревы цветочки осыпаются,
Темны лесушки к земле все приклоняются, -
А что есть людей – то все мертвы лежат.
/из былины «Илья Муромец и Соловей разбойник»

– Га-а-аршки, га-аршки, кому горшки, расписные га-аршки, – гнусавый распев зазывалы разлетался над торжищем, – по деньге за горшок. Самые лучшие горшки!
– А вот мед стоялый, пьяный. Пей, богатырь, нигде лучше не сыщешь! Подходи, не проезжай мимо!
– Купи, богатырь, перстень яхонтовый, – дочерна загорелый мальчишка в одних портках, подвязанных тонкой бечевкой, потянул за повод понурого вороного тяжеловоза, устало загребавшего пыль огромными копытами. – Из-за фряжского моря привезенный, дешево отдам.
– И пошто мне твой перстень? – пробасил со спины тяжеловоза здоровенный бородатый мужичина в старой потускневшей кольчуге. Видно было, что искусно переплетенные кольца были готовы вот-вот разойтись, если богатырь чуть шевельнет плечами, поудобнее перехватывая рукой тяжелое копье.
– Девице подарить! – не растерялся ушлый отрок, яростно потер камень в кольце о замызганные портки и продемонстрировал результат потенциальному покупателю: – Глянь, как играет! Любая красавица довольна будет!
– Да где ж ее взять, ту красавицу, – вздохнул богатырь в криво обкромсанную бороду и, пнув коня по ребрам, повернул его к видневшейся неподалеку лавке, от которой на половину торжища растекались аппетитные запахи.
Спешившись и прикупив на медную деньгу с полдюжины пирогов, богатырь раздвинул широкими плечами собравшуюся возле лавки толпу и поинтересовался зычным басом:
– А и скажите мне, мужички черниговские, сколь отсюдова верст до стольного Киев-града?
Толпа загудела, так и сяк обсуждая вопрос, но не выказывая особого желания отвечать. Наконец, из-за плеча белобрысого детины, с глупым видом разглядывавшего вороного богатырского тяжеловоза, высунулся плюгавый мужичонка в съехавшей на одно ухо шапке и нагло поинтересовался:
– А ты кто таков будешь и пошто тебе дорогу в стольный Киев знать? Али ты лазутчик степняцкий?
– Богатырь я, Илья из села Карачарова, что близ славного города Мурома, – мужичина оглядел собравшихся с высоты своего богатырского роста и все-таки повел плечами. Кольчуга скрипнула, но выдержала.
– И чем же тот Муром славен? – выкрикнули откуда-то сбоку, но когда Илья обернулся, разыскивая обидчика, того уже и след простыл.
– Богаты-ырь, – противно протянул мужичонка, сдвигая шапку на лоб, чтобы удобнее было почесать в затылке. – Тады верно, надо тебе в стольный Киев-град, ко князю Володимиру. Да только вишь, какая беда у нас – заколодела дорожка-то до Киева. В объезд идтить надо, а объезду того сам не найдешь.
– И много ли в объезд? – недовольно нахмурился богатырь, словно ожидал, что окажется в Киеве же сегодня же ввечеру, а ему сообщили, что ехать придется аж седмицу.
– Ежели по прямой, как ворона летит – то пятьсот верст, а ежели в объезд – вся тысяча будет, – радостно проинформировали его откуда-то из-за спины.
– Проводника тебе надоть, – мужичонка засуетился, залебезил, придвигаясь ближе к задремавшему вороному. Конь всхрапнул, и черниговец поспешно отпрянул в сторону, – Тьфу ты, волчья сыть!
– Ты язык-то попридержи, – Илья осуждающе глянул на охальника. – Маво коня не трожь. Не про тебя конь.
– Да-да-да, – торопливо закивал мужичонка и подлез богатырю почти под локоть. – Знаю я проводника, доведет точно, все дороги ему ведомы. И возьмет недорого, гривна да две деньги.
– Чево? – от заломленной цены у богатыря чуть глаза на лоб не полезли. – Гривна за дорогу, да еще тыщу верст крюка тащиться?
– Так он не только дорогу покажет, он вкруг ловушек обведет, от разбойников укроет, все тропы да засеки ему ведомы, – зачастил черниговец, чувствуя, что строптивый чужак готов повернуться к нему спиной.
– Укроет? – громыхнул над толпой голос Муромца, заставляя невольно пригибать головы.
– Оборонит и укроет, – мелко затряс головой мужичонка. Уплывшая, было, надежда сторговать проводника полыхнула вновь, ярче, чем щучья чешуя на солнце. Еще чуть-чуть, и рыбку можно будет подсекать.
– Меня оборонит?! – снова громыхнуло у него над головой, а потом Муромец не выдержал и расхохотался. Звук был гулкий, словно кто-то колотил деревянной палкой по пустой бочке. – От разбойников? И что ж за чудо чудное у вас тут завелось, коли богатырей от него оборонять надо?
В толпе послышались возмущенные голоса: чужак не только слыхом не слыхивал о местной диковине, так еще и, похоже, решил над ней посмеяться. Богатыря быстро, в три голоса, просветили, что на заколодевшей дороге до стольного Киева поселился зловредный разбойник по прозванию Соловей, Одихмантьев сын, от злодейского посвиста которого живым не уходил ни один человек. Тем не менее, местоположение соловьиной засидки было известно точно: у Черной Грязи, что на речке Смородине, близ покляпой березы. На резонное возражение, что покляпых берез у той реки явно не одна, в качестве точного ориентира был назван некий Леванидов крест. Что из себя тот крест представляет, и откуда место засады известно настолько точно, если оттуда никто живым не уходил, Илья так и не понял. Почесав затылок, взопревший под железным шлемом, богатырь обернулся к давешнему мужичонке:
– А сведет ли меня твой проводник до речки той Смородины? Три деньги дам.
Сказать по правде, больше у богатыря и не было, отчего и поездка в обход представлялась делом сомнительным. Отпуская на службу к князю свое дитятко, внезапно поднявшееся с печи, где Илюшенька лежнем пролежал тридцать лет и три года, престарелые родители Муромца выгребли из сундука все имевшиеся деньги.
Черниговец пошмыгал носом, тоже потянулся почесать затылок, но потом помотал головой:
– Не, не пойдет. За три деньги живот положить – много ума не надоть, – и, еще раз смерив богатыря хитрым взглядом (не передумает ли), юркнул в толпу.
Илья, проводив хмурым взглядом пронырливого мужичонку, качнул головой, но промолчал. Осторожно, за повод, вывел своего тяжеловоза из толпы, взгромоздился в седло и тронул конские бока стоптанными каблуками:
– Пшел, милай!
Отъехав от базарной площади, богатырь свернул в какой-то проулок и натянул повод:
– Тпру. Стоять, волчья сыть! – ругнулся он на коня. Тот замер, но снова нервно переступил с ноги на ногу, когда богатырь заворочался в седле, пытаясь дотянуться до переметной сумки.
– Да куда ж оно завалилось то... А, вот! – Муромец протер чумазой тряпицей голубое блюдечко, размером как раз со свою ладонь. Затем вытащил из-за пазухи наливное, краснобокое яблоко. Отер его той же тряпицей и положил на фарфоровое (а то ж, батя у татар выменял на мешок пшеницы) с золотой каймой чудо.
– А скажи ты мне, диво заморское, сколь верст отсюдова да до стольного Киев-града, – он осторожно, чтобы не поцарапать, ткнул пальцем в наливной бок. Яблоко качнулось; медленно, словно нехотя, покатилось по блюдцу. Послышалось негромкое подвывание.
– Ищет, – благоговейно прошептал Илья, вглядываясь в золотой ободок.
– Кхе! – сморщившись, прокашлялось яблоко и заявило ехидным скрипучим голосом: – Вы находитесь во городе Чернигове. Отсель до стольна Киева верст четыреста восемьдесят девять как ворона летит. По кратчайшему маршруту – пятьсот семьдесят две.
– Давай по кратчайшему, – вздохнул Илья. – Куда ехать-то?
– Ожидаю движения, – буркнуло яблоко, замедляя бег.
– Ить-ты, фрукта басурманская, – богатырь приложил каблуками по бокам своего коня. – Но, поехали. Из посада выберемся, там бойчее пойдет.
– Через десять локтей поверни о десницу, через пять локтей поверни о десницу. Через пятьдесят локтей поверни ошуюю…
Так, петляя под заунывные указания яблочка, Илья выбрался во чисто поле.
Чисто поле попервоначалу представляло собой старую гарь заросшую репейником высотой в человеческий рост. Но понемногу бурьян расступился, открывая богатырю прекрасный вид на расстилающиеся на много верст вокруг заливные луга, перемежаемые невысокими холмами. Ближе к верхушкам появлялся низкий кустарник, постепенно переходящий в настоящий сосновый бор. Копыта тяжеловоза забухали о почти поглощенную травой, но еще достаточно твердую проселочную дорогу. Илья натянул повод, в очередной раз ткнул ногтем наливной бок заветного яблочка.
– Продолжайте путь более дюжины верст, – булькнул артефакт сонным голосом. Богатырь помянул недобрым словом басурман, оделивших свое изделие столь мерзким характером, и в очередной раз пнул каблуками конские бока.

* * *
Парило. Жара стояла такая, что даже вездесущие комары попрятались под листья подорожника, темными блямбами ложившиеся под копыта богатырского коня. Дорога неторопливо вилась между сосновыми перелесками, то ныряя в сырые низины, то взбираясь на песчаные холмы. Пару раз Илье пришлось пересекать вброд небольшие речушки, берега которых утопали в грязи сизо-черного цвета, но яблочко, вопрошенное о Черной Грязи, упорно предлагало продолжать путь. К полудню богатырь не выдержал и, содрав кольчугу, прямо в рубахе и портах залез в ближайший омут, где, ступив на склизкий склон, сразу же провалился в ледяную воду с головой. Выбравшись на берег, он долго отфыркивался, ругал водяного и всех его дочек. Нечисть, высунувшаяся на шум из-за поросшей осокой кочки, отбрехивалась и плевалась в нарушителя их водного спокойствия бутонами купавок.
Налаявшись всласть, Илья впал в благодушное настроение. Взгромоздился на своего тяжеловоза, позволив тому самостоятельно выбирать дорогу. То ли конь оказался умнее басурманского яблока, то ли дорога, наконец, перестала петлять, но не успело солнце вынырнуть из-за очередного облака, как на горизонте появилось темно-зеленое пятно – знаменитый черниговский бор, в котором, если верить яблоку, и брала свое начало интересующая Илью речка Смородина.
Бор встретил богатыря долгожданной прохладой и тонким звоном комариных стай. Недолюбливающий кровопивцев конь прядал ушами, дергался в стороны, намереваясь нырнуть на звериную тропу, но богатырская рука натянула повод, укрощая полудикого скакуна:
– Тпру ты, дурья твоя башка! – Илья заворочался в седле, пристраивая на луку хрупкое блюдечко. – Эть, чуда басурманская. Погодь, ща хворостину выломаю.
Отодрав от ближайшего дуба ветку локтя в три длиной, богатырь взмахнул ею над головой коня, разгоняя недовольно пищащих комаров. Потом щелчком запустил яблоко в очередной круг по волшебному блюдцу и под недовольное «примите ошуюю и продолжайте путь более двух верст» двинулся напролом через густой подлесок,
Солнце постепенно склонялось к закату, окрашивая верхушки мачтовых сосен в золотисто-красные цвета. Уставший богатырь дремал в седле, позволив коню следовать указаниям яблока. Наконец, после очередного занудного "Поверните одесную через 15 локтей", тяжеловоз продрался через густые кусты и выбрался на узкую, но утоптанную тропинку, вившуюся вдоль берега какой-то речушки. Илья встрепенулся: если верить басурманской придумке, то это была как раз та самая Смородина. Оставалось найти Леванидов крест, потому как покляпых берез в пределах видимости Муромец насчитал уже больше дюжины.
– А ну стайят, свистет буду! – загремело, казалось, со всех сторон.
Конь Ильи остановился как вкопанный, почти упершись мордой в грубо сколоченный деревянный крест, почерневший и покосившийся от времени. На кресте еще виднелись полустертые письмена, но богатырь, в грамоте не шибко мудрый, вглядываться в них не стал. Приподняв крыло седла, он вытащил из ременной петли окованную железом булаву, примерил ее в ладони.
– Ну, стою, – густой илюшин бас перекрыл даже писк неистребимых комаров.
– Денгу давай, – нетерпеливо распорядился голос. Илья поморщился: денег у него не было, но не признаваться же в этом первому встречному!
– А пошто, мил человек, я тебе деньгу давать должон? – поинтересовался он, при этом прикидывая, как бы так половчее выяснить, не Соловей ли то разбойник с ним разговаривает. Ничего не надумав, решил спросить в лоб: – И кто ты такой, с меня подорожную требовать?
Повисла напряженная тишина: невидимый собеседник богатыря соображал, что сотворить с наглым проезжим, а Илья терпеливо ждал. Махать палицей по такой жаре не хотелось.
– Денгу давай, – уже менее уверенно заявил тот же голос. Теперь Илье удалось определить, что доносится он все-таки сверху, из ветвей очередной покляпой березы. – А то как свыстну…
– Свистнешь? Стало быть, ты тот Соловей, про которого мне мужики черниговские сказывали? Так я ж к тебе и ехал. А ну, сигай вниз, – Илья приглашающе махнул рукой, попутно высматривая, где собеседник прячется.
– Харабрый, да? Паследний раз па харошему говорю, отдай денгу! – ветви березы угрожающе зашелестели. Между ними показалось нечто серое и донельзя лохматое, похожее одновременно на медведя и на волка. Илюша прищурился: Соловей явно устроился в развилке березового ствола и сейчас примеривался, как бы половчее свистнуть оттуда на строптивого богатыря.
– Так и я ж говорил по-хорошему, слазь сам, – пробормотал Муромец себе в бороду. Перехватив палицу поудобнее, он со всей дури саданул ею по березовому стволу, заставляя его затрястись и согнуться, словно от сильного порыва ветра. Соловей потерял равновесие, пошатнулся и начал падать, с треском ломая тонкие прутья. На землю полетели лук из рогов тура, короткая дубинка и полный стрел колчан, а за ними прямо под копыта богатырского тяжеловоза шлепнулся и сам Соловей.
– Бил*ть!
Муромец перегнулся с седла, разглядывая неудачливого противника:
– Эк тебя. Тут всего-то сажени три, а ты, ровно, убился?
В ответ из кучи грязных мехов донесся слабый стон.
– А еще туда же, свистнет он, – Илюша грузно спешился, на всякий случай не выпуская из руки палицу. Ткнул Соловья сапогом – тот снова застонал, но не пошевелился. Тогда Илья присел рядом на корточки и, перевернув разбойника на спину, начал неспешно выпутывать его из звериных шкур. Занятие оказалось столь же увлекательным, как сдирать листья с капустного кочана. Под накидкой из плохо выделанного волчьего меха обнаружился кусок медвежьей шкуры с двумя лапами, связанными у Соловья на поясе. Под ним – короткая шуба опять же из волка, с глубоким капюшоном, закрывающим лицо. Под ней – надетая на голое тело меховая безрукавка. Голову разбойника украшала островерхая шапка с широкой опушкой, из-под которой торчали слипшиеся от жары черные как смоль волосы.
– Упарился же, чего в шкурах сидеть, – пробормотал Илья, стягивая с разбойника шапку и осторожно придерживая на весу черноволосую голову. На виске, совсем рядом с глазом, алела ссадина – видать, при падении Соловей знатно приложился о березовый корень. Илья хмыкнул: злодей казался совсем не опасным, не верилось, что именно из-за него дорога на стольный Киев была заброшена на несколько лет.
– Ты ж, поди, вёсен на десять меня младше, – нахмурился он, вглядываясь в непривычно широкое лицо с закрытыми раскосыми глазами. В самом деле, Соловей выглядел совсем молодо: узкие черные усики только-только пробивались над еще по-юношески припухлыми губами. Смуглая кожа казалась гладкой и мягкой, как дорогая ткань, что привозят из-за моря богатые купцы. Илья зачаровано протянул руку, собираясь прикоснуться к такому чуду, но в этот момент длинные черные ресницы дрогнули, и на богатыря из-под сразу нахмурившихся бровей злобно блеснули темно-карие глаза.
Илья отпрянул. Взгляд у разбойника был звериный, а от недоброго шипения, вырвавшегося сквозь сжатые зубы, стоявший рядом тяжеловоз присел на задние ноги и испуганно попятился. Соловей зашипел снова, ощерился, собираясь свистнуть, но Илья, недолго думая, зажал ему рот широкой ладонью. Короткие усики кольнули кожу, разбойник извернулся и вцепился зубами в его запястье.
– Ах ты, погань! Кусаться вздумал? Да я тебя ужо как букашку на одну ладонь посажу, а другой прихлопну! – потрясая укушенной рукой, другой Илья пытался удержать разбойника, так и норовившего выкрутится из богатырской хватки. Сил противу семипудового Ильи у него явно не хватало, но царапался и кусался он не хуже разъяренной рыси. Наконец, богатырь не выдержал. Ухватив Соловья за загривок, вздернул его в воздух, да так, что ноги болтались, не доставая до земли.
– Эх ты, разбойничек, – богатырь рассматривал уныло повисшего пленника. Перестав выкручиваться, тот вместо рыси стал походить на худого, голодного котенка. – Ну и что мне с тобой делать? – нахмурился Илья.
По совести – и по рассказам о богатырях, слышанным от карачаровских калик – ему полагалось снести разбойнику буйну голову, а себе забрать его оружие, коня и сапоги. Коня поблизости не наблюдалось, стрелять из лука Илья не умел, а срубать голову отроку, у которого еще молоко на губах не обсохло, не поднималась рука. Оставались сапоги. Илья скользнул по ним взглядом: дорогие, сафьяновые, обнимающие тонкие, как у девицы, щиколотки. Ну и куда их такие девать? На нос же не натянешь! Портки у разбойника тоже оказались не мужицкими – шелковые, стянутые расшитым поясом, на котором болтались пустые кинжальные ножны.
– Еще и замарался, – проворчал Муромец, оглядывая Соловья, как неразумного дитятю. На портках прореха (видать, когда с березы летел, за сучок зацепился), на дорогих сапогах царапины да пыль, на лице немалое количество грязи. – Баньку бы сюды, да где ж ее взять. Ничо, река недалече. Пойдем, басурманин, негоже в грязи ходить. Особливо в праздники, сегодня ж аккурат канун Иванова дня.
Илья со вздохом опустил разбойника на тропинку, развернул лицом к Смородине. Тот попробовал дернуться, но богатырь предупреждающе сжал пальцы у него на плече, и Соловей смирился, мотнул головой куда-то за березу:
– Там плес есть, туда пойдем. Не с обрыва же мне в омут кидаться, чай, не Ярославна.
Илья опешил:
– Ты ж по-нашему едва лопотал? И морда у тебя ну чисто степняк.
– Не степняк, а хазарин, – отмахнулся Соловей. – Мать мою в полон угнали, там и родила меня.
– Полонянка, значит? Много их, горемык, у степняков-то, – Илья погрузился в свои невеселые думы, но вдруг встрепенулся: – А пошто ты про омут заговорил? Никак топиться собрался?
– Богатырские руки марать не хочется? Или меча еще не добыл, чтобы голову срубить? – Соловей хмыкнул, пошел вперед, показывая дорогу. – Тебе ж горя мало, что мне трех сестер с рук сбыть надо. А тут не степь, где за них калым взять можно, тут за ними приданое подавай, – он раздраженно поддал ногой валявшуюся на тропе сухую ветку.
– Так что, на дорогу грабить идтить? – возмутился Илюша, хмуро буравя взглядом спину своего пленника.
– А куда беглому из полона деваться? Землю пахать? Или на базар, бубликами торговать? – в голосе разбойника прозвучало отвращение. – Из меня воина растили. Я пришел к черниговскому князю, в дружину проситься, – меня собаками погнали. Сказали, что лазутчик. Обозы охранять – опять мордой не вышел. В посад в караул прибился, так не ко двору я им. Пью мало, говорю умно, за девками не бегаю. Кому я такой нужен?
Илья только покачал головой: в словах разбойника была правда, но если всякий, чтобы прокормить голодные рты, пойдет на дорогу с кистенем, честным людям ни проходу ни проезду не будет. И что делать? Куда ни кинь, нехорошо выходит.
– Пришли, – отвлек его от непривычных раздумий Соловей. Богатырь огляделся. Смородина здесь делала небольшой поворот, и обрыв сменяла широкая полоса сероватого песка, полого уходившая под воду.
Илья утер пот со лба: несмотря на позднее время жара и не думала спадать. На мелкой речной ряби лениво покачивались блики предзакатного солнца. Соловей сошел на песок, неторопливо разулся, скинул безрукавку, повел широкими плечами, на которых белели следы старых шрамов.
– Ну что, мне топиться, или чего надумаешь?
– Вот шебутной, – досадливо крякнул Илья. – Погодь топиться. Авось чего скумекаем.
– Ну, кумекай, а я пока и в самом деле в речку схожу.
Ничуть не стесняясь, Соловей распустил широкий пояс, сбросил портки и не спеша направился к воде. Зашел по колено, обернулся:
– Сам-то не полезешь?
Илья мотнул головой. Воду он не жаловал. Пока был маленьким, батя часто таскал его на закорках на берег речки Вежболовки, в которой в жару купались карачаровские девки. С распущенными косами, в длинных белых рубахах – чисто русалки. Потом девки повырастали, повыходили замуж, превратились в крикливых толстых баб, окруженных гурьбой чумазых ребятишек. А сам он стал слишком тяжел для стареющего отца и окончательно осел на печи, с трудом переворачивал с боку на бок свое бесчувственное тело.
Илюша почесал затылок, посмотрел на Соловья, зашедшего в реку уже по пояс. Вот разбойник слегка подпрыгнул и ринулся в спокойную до того воду. Гребки его смуглых, жилистых рук оказались неожиданно сильными. Муромец неотрывно смотрел на молодого хазарина: хорош, ничего не скажешь. Не врал, что из него растили воина. Конечно, на княжеского дружинника он совсем не походил – те все кряжистые, широкие, как дубовый идол Перуна на заброшенном капище близ Мурома. Давно, еще в отрочестве, отчаявшиеся родители возили малолетнего Илью ему на поклон, да не помогло.
Богатырь тяжко вздохнул, прищурился, выглядывая среди волн черноволосую голову. Та маячила в кувшинках почти у противоположного берега.
– А ну, вертайся назад! Куды поплыл?!
Соловей послушно погреб назад – быстро, словно всю жизнь провел в воде, забавляясь с русалками. Добрался до отмели, встал, замотал головой, разбрызгивая с волос сверкающие капли воды. Илья невольно залюбовался ладным телом хазарина. Широкие плечи, узкая, как у девицы, талия. Мышцы живота, как сытые змеи, перекатываются под смуглой, покрытой мелкими брызгами кожей. Ноги длинные, сильные, с кустиком черных волос между ними.
Соловей наклонился, зачерпнул воды, отер обеими ладонями раскрасневшееся лицо и пошлепал по мелководью прямо к Илье. Остановился, не выходя из воды, – голый, в чем мать родила.
– Ну что, не передумал? Сам убивать будешь?
– Да очень надоть!
– Неужто со мной останешься? Я тебя с сестрами познакомлю, они у меня статные да ладные. Авось приглянется какая. Передумаешь ехать – куда ты там собирался-то?
– В стольный Киев-град. Не, не передумаю. Я слово дал, оборонить землю русскую, защитить жен да малых детушек. Нешто мне с тобой в разбойники подаваться?
– Ну, тогда езжай. Только князю Владимиру не сказывай, что через Смородину путь держал. А то нехорошо выйдет – богатырь проехал, а разбойник остался.
Илья нахмурился, стиснул рукоятку все еще зажатой в ладони палицы:
– Не, не дело это, князя обманывать. Да и тебе не след разбойничать, людям ни проходу ни проезду нет, дорога заколодела, скоро села вокруг чахнуть начнут.
– Тогда вези меня в Киев, – нехорошо оскалился хазарин. – Отдашь Владимиру, будет тебе почет и место за княжьим столом. Пусть он мне голову срубит, все лучше, чем землю пахать или под окнами побираться.
– Ничо не лучше, – пробасил Илья. Соловей запутал его окончательно. Убивать его не хотелось, оставить разбойничать у Леванидова креста нельзя, а везти к князю на верную казнь не позволяла совесть. Богатырь глубоко задумался.
– Ты смекай-то побыстрей, – поторопил его разбойник. Солнце почти село, подул прохладный ветерок, и Соловей начал мерзнуть. Кожа покрылась острыми мурашками, да и зуб на зуб попадал уже с трудом. – Слушай, богатырь, а кличут тебя как? А то полдня разговариваем, да бестолку.
– Илья я, сын Иванович, из Мурома.
– Муромец, выходит. Вот что, Муромец, а возьми-ка ты меня, и правда, к княжьему двору. Авось пригожусь.
– И как я про тебя князю говорить буду? Дружинников богатырям не положено.
– Так возьми полюбовником, велика беда, – пожал плечами хазарин и, выбравшись из воды, подошел вплотную к богатырю. – Аль не люб тебе?
Илье показалось, что он ослышался. Что значит «люб»? Как мужчина, воин, может быть ему люб? Хазарин, поняв молчание по-своему, заложил руки за голову, соблазнительно потянулся всем телом, демонстрируя в закатных лучах его гибкость. Илья отвернулся, пробормотал себе в бороду:
– Каким полюбовником? Ты чего? Ты ж не девка.
– И что, что не девка? Будто для этого надо девкой быть. Меня еще отроком половецкий хан для гарема купил. Я думал, евнухом сделает, но, как видишь, оборонил Господь. Побаловался со мной хан Тугоркан пару лет, потом решил туркам продать, в янычары. Только я сбежал.
– Погодь, ты какого бога помянул? – окончательно оторопел богатырь.
– Да все того же. Мать моя, полонянка, поповой дочкой была. Научила. Кресты кладу по-писаному, поклоны веду по-ученому. Грамоте смыслю, воинскому делу обучен, да и ночи тебе согрею, – продолжал искушать Соловей. – Так что, Илья Муромец, возьмешь меня в стольный Киев-град?
– Да я ж… – ахнул Илья.
– Ничего, не страшно, – тихо усмехнулся хазарин и шагнул еще ближе, прижимаясь холодным телом к широкой груди Муромца. – Я сам все сделаю, я умею, Тугоркан научил.
Он поднял руки, медленно стянул с Ильи тяжелый шлем. Ветер тут же растрепал русые кудри, в которых уже было немало седины, бросил их богатырю в глаза.
– Вы такие забавные, русичи. Живете в своих лесах, сражаетесь за своего князя, а что окрест происходит, не ведаете, – смуглые пальцы еще сильнее взлохматили кудри Муромца, пробежали по бровям, погладили виски, снимая усталость от долгого пути по жаре. Илья зажмурился от удовольствия.
Узкие ладони легли на плечи, согревая их через лен рубахи, медленно спустились на предплечья и, наконец, добрались до запястий. Разбойник стянул с Ильи грубые рукавицы, отбросил в сторону, а освободившиеся из кожаного плена руки привлек к своим губам и начал целовать от запястий до кончиков пальцев, ненадолго втягивая кончик каждого в теплый влажный рот. Окончательно растерявшийся богатырь попытался отнять руки, но проворный язык скользнул по его ладони, пощекотав самую серединку, сместился на запястье, а пальцы Соловья в этот момент пробрались в рукава, поглаживая мощные предплечья.
– Идем, – хазарин, продолжая удерживать его десницу обеими руками, взглянул богатырю прямо в глаза и снова быстро лизнул солоноватую кожу. Илья не понимал, куда и зачем нужно идти, но его уже тянули в сторону небольшой лужайки, поросшей невысокой изумрудно-зеленой травой. Падая на нее, он успел подумать, что это может оказаться бездонная болотина, но сопротивляться уже не было сил. Трава была мягкой, шелковистой, приятно щекотала шею и затылок, пока хазарин, оседлав его бедра, умело распутывал тесьму на вороте рубахи. Потом его губы прижались к ключицам, а руки проворно пробрались под рубаху снизу, легли на мощную грудь, запутавшись пальцами в густых кучерявых волосах.
Не удовлетворившись поглаживанием вслепую, Соловей потянул подол рубахи вверх, пытаясь снять заботливо вышитый женскими руками предмет одежды с могучих богатырских плеч. Каким-то чудом Илья понял, что от него хотят, и, приподнявшись, одним движением содрал с себя рубаху. Соловей тут же обвил его руками, повалил назад, торопливо целуя плечи, шею, щеки, инстинктивно избегая губ – к такому богатырь еще готов не был. Сам Муромец пока только неуверенно поглаживал спину своего любовника, один раз осторожно сжал его бока, но тут же отдернул руки. Тело хазарина было горячим, упругим и одновременно казалось хрупким. Сожмешь посильнее – переломится.
Соловей тем временем сполз ниже, сжимая бедрами колени богатыря, а пахом настойчиво втираясь в его пах. Илья охнул: чресла словно обожгло огнем от прикосновения – пусть и через толстую холщовую ткань – чужой твердой плоти. Разбойник довольно ухмыльнулся, сверкнув мелкими белыми зубами, уверенно потянул завязки портков. Затем сжал коленями голени Муромца, заставляя того приподнять зад, деловито стянул портки до самых колен и, перевалившись на бок, окончательно содрал их вместе с разбитыми сапогами.
Чуть вдалеке раздалось мягкое фырканье богатырского коня. Илья попытался поднять голову, посмотреть, но хазарин наклонился и накрыл губы Ильи своими. От первого, отнюдь не целомудренного, лобызания в уста сердце Муромца забилось, как при бешенной скачке, а руки сами потянулись к Соловью: обхватить, удержать, не дать отстраниться. Соловей улыбнулся – Илья почувствовал это по движению губ и уже сам подался к нему, неумело целуя, обкалываясь об короткие усики хазарина.
Соловей честно терпел его неуклюжесть, сколько мог. Потом снова запустил пальцы в кудри любовника, вцепился, карябая острыми когтями тонкую кожу, начал целовать сам – жарко, сильно – губы, брови, веки, снова губы. Илья тяжело дышал, едва слышно постанывая от неведомого ранее удовольствия, старался пристроить неловкие руки на плечах хазарина, все еще опасаясь сломать его при крепком объятии. Тот фыркал, выворачивался, потом и вовсе встал на колени между невесть когда раздвинувшихся ног Муромца. Отстранившись, насколько пускали сильные руки богатыря, скользнул по нему любопытным взглядом.
– У тебя тело, как у Гефеста. Есть у греков бог такой, в кузне работает.
Илья свирепо втянул воздух ноздрями. Не хватало, чтобы его сравнивали с каким-то заморским идолом. С Перуном – еще куда ни шло, со Сварогом. А греки все мелкие да черные, как волчья ягода на болоте, с такими сравниться – срам один.
– Какой я тебе кузнец! Я богатырь русский. Ты еще половца своего вспомни!
– На половца не похож, – хитро прищурился Соловей. – У Тугоркана такого не было, – он, забавляясь, провел рукой по густым волосам, покрывавшим грудь богатыря. Склонился, целуя подтянутый широкий живот, а ладонью накрывая толстый, обвитый венами член. – И вот такого уж точно не было.
Ладонь скользнула вверх-вниз, сжимая член в кольце пальцев, Илья чуть не задохнулся, взвыл от пронзившего тело щемяще-сладкого чувства. Пролежав лежнем тридцать три года, он даже не подозревал, что сможет ощутить нечто подобное. Конечно, деревенские мужики не раз поминали при нем «сладких» девок, но одно дело услышать, а совсем другое – почувствовать, как уверенная рука обхватывает твой член, а вздувшихся вен на нем касается развратный, ловкий язык. Илья мучительно застонал, запрокидывая голову так, что жилы на шее натянулись до боли, готовые порваться. Еще миг, и напряжение вылилось в мощный оргазм. Соловей хищно ухмыльнулся, радуясь, что вопрос со смазкой решен. Член, который он держал в руке, внушал серьезное уважение своими размерами, и хазарин откровенно побаивался, что после предстоящего несколько дней сможет сидеть на лошади только боком. А въехать в стольный Киев, по-бабьи восседая на богатырском тяжеловозе, – позору не оберешься.
Соловей, склонив голову набок, внимательно рассматривал своего нового полюбовника. Огромный, мощный, мышцы на широких плечах – как хорошие валуны, а на заросшей седеющими волосами груди – как бронзовые латы, в которые греческие художники обряжали своих богов. Богатырь. Наивный, как все русичи – словно и не были их предками хитроумные скифы, которых сам Искандер Двурогий старался обходить стороной.
Хазарин провел рукой по животу Муромца, собирая подсыхающую сперму, снова оседлал его бедра. Прогнулся, заведя руку за спину, и начал старательно себя растягивать. Еще в реке, предвидя, чем закончится дело, он успел немного расширить двумя пальцами свой вход, но тут, пожалуй, и трех будет недостаточно. Тем более что последний раз Соловей был с мужчиной несколько месяцев назад: в черниговском посаде, куда он изредка выбирался, заскучав от однообразного лесного житья, хазарину встретился греческий торговец, невесть зачем пробравшийся в густые леса Южной Руси.
Настойчиво растягивая пальцами свою задницу, хазарин медленно покачивался на мощных бедрах любовника, жмурился, предвкушая дальнейшее наслаждение. Годы, проведенные в ханском гареме – тут он Муромцу не солгал – сделали его чувственным и умелым. А вот что сбежал он от Тугоркана вовсе не отроком, а уже взрослым воином, выкрав из гарема двух лучших наложников, – так то богатырю знать совсем не обязательно.
– Уф-ф, – грудь богатыря сильно поднялась, а потом медленно опала. – Ох, – раздался еще один вздох Муромца. – Это что же ты сотворил такое, шельмец?
– А чисто ты не знаешь? – хмыкнул хазарин, высвобождая свою руку и укладываясь на Илью сверху. Тот только крякнул, заворочался, расправляя напряженные члены. – Или, скажешь, не любо?
– Любо, – пробасил богатырь. – Любо.
Он притянул Соловья в объятия, удерживая одной рукой за талию, а другой, как медведь, подгребая к себе за задницу. Юркий хазарин, воспользовавшись этим, прильнул с поцелуем к устам полюбовника, а пахом начал втираться в пока еще вялый член. Муромец засопел от удовольствия, охнул, чуя, как снова наливается сладким жаром низ живота. Хазарин заерзал, заторопился, покрывая быстрыми поцелуями щеки богатыря:
– Любо? Любо, русич? Любы объятья соловьиные? Сейчас лучше будет, слаще, – еще больше распаляясь от собственного шепота, он ужом извивался в руках Муромца, все сильнее сжимая коленями его бока, горяча, как непокорного степного скакуна. Богатырь вскрикивал, подаваясь бедрами вверх, беспрестанно облизывая обжигаемые хриплым дыханием губы. У Соловья уже не было мочи терпеть. Приподнявшись, он снова обхватил ладонью член полюбовника, торопливыми движениями размазал по нему остатки спермы, заелозил ладонью вверх-вниз, с восторгом чувствуя, как твердеет под пальцами, наливается горячей кровью, багровеет мощный член.
Муромец, не сдерживаясь, стонал в голос, взвывал, как дикий зверь, пугая окрестную нечисть. Привязанный к тонкому деревцу богатырский конь фыркал, пятился, не понимая, что происходит с хозяином. Где-то в бору ухал филин, разбуженный раньше времени.
– Скажи, что люб я, – потребовал Соловей, сильнее стискивая в руке горячий член. – Скажи, что слово сдержишь, не бросишь, от князя оборонишь.
– Обороню, – ахнул, выгибаясь, Илья. Тело пылало, изнывая от наслаждения, чресла разрывались от нахлынувшего желания, сладкого и запретного одновременно. – Лю-юб!
– И ты мне люб, – прошептал хазарин, склоняясь к его губам. Снова заведя руку за спину, он ловко направил твердую, горячую плоть в себя и ахнул, задохнувшись. Оказывается, он почти забыл, как великолепно, как мучительно-сладко принимать в свое тело другого мужчину. Огромного, свирепого, страсть которого пьянит не хуже дорогого фессалийского вина или ярости мечного боя. А Муромец будет именно таким, Соловей в этом не сомневался, хотя и не мог понять, как сильный и явно неглупый мужик ухитрился, дожив до седых волос, остаться настолько неопытным. Хазарин стиснул зубы, упрямо насаживаясь на толстый член, лишь изредка останавливаясь, чтобы с хрипом перевести сбившееся дыхание. Хотелось принять как можно больше, так, чтобы быть заполненным до самой глубины своего естества, чтобы мощное, горячее билось внутри, наполняя все тело сладкой болью и восторгом. Наконец, опустившись до конца, он замер, наслаждаясь ощущением того, насколько растянулась его собственная плоть, охватывающая подрагивающий от нетерпения огромный член. Все жилы звенели от напряжения, как натянутая тетива, колени ныли, сдавливая горячее тело, равномерно покачивающееся под ним, подобно лошадиному крупу. Соловей слегка поерзал на месте, шире раздвинул ноги, выгнулся, чтобы богатырь смог войти в него еще чуть-чуть глубже.
Муромец сопел, охал едва слышно, опасливо поглаживал ладонями бедра хазарина. Еще недавно недвижный калека, он остро чувствовал каждую жилку в своем теле, радуясь новоприобретенной подвижности. То же, что творил сейчас хазарин, почти оглушало Илью, хлестало в лицо подобно сырому весеннему ветру.
Соловей, негромко замычав от наслаждения, приподнялся, обеими руками упираясь в грудь Муромца, и, закусив тонкую губу, начал снова медленно опускаться на его член. Илья двинулся, было, навстречу, но в этот момент совсем рядом с ухом что-то затрещало, и сварливый голос произнес:
– И ночью от вас, безобразников, покою нет. Куролесят, спать не дают.
Муромец приподнял голову. В двух шагах от них стоял невысокий мужичонка в

Муромец приподнял голову. В двух шагах от них стоял невысокий мужичонка в вывернутом тулупе, подпоясанном узкой тесьмой. Леший, сообразил Илья. Стоило ссадить полюбовника на землю, перемолвиться словом с лесным хозяином, но руки против воли только сильнее вцепились в смуглые бедра хазарина, потянули на себя, не желая ни на минуту отпускать дарящее мучительную сладость тело.
Хазарин выругался громко, раскатисто. Слов чужого языка Илья не разобрал, уловил только «собака» и почему-то «бабай». Леший же, за свою долгую жизнь близ Леванидова креста наслушавшийся всякого, пробурчал в ответ, дескать, сам ты ёкарный бабай*, и, демонстративно с хрустом ступая по сухим веткам, убрел в глубину бора.
– Погань мелкая, – Соловей с досадой проводил лешего недобрым взглядом. Не выпуская из себя член Муромца, наклонился, уткнулся лбом любовнику в грудь: – Всю ночь испортил.
– Ничё, – теплая ладонь Муромца легла ему на затылок, пальцы взъерошили густые темные волосы. – Чисто мы леших не видели? А ну, подь сюды! – он осторожно потянул Соловья за плечи вверх, к себе, почти снимая со своего члена, медленно поцеловал в губы. Тот ответил неожиданно робко, наслаждаясь спокойствием и уверенной силой, исходящими от богатыря. Пожалуй, впервые за последние несколько лет он чувствовал себя настолько защищенным и одновременно слабым – и позволял себе не страшиться этого.
Руки Муромца неспешно гладили плечи, согревали озябшую спину, постепенно спускаясь ниже, на ягодицы и бедра. Хазарин качнулся, вновь насаживаясь на член. Закусил губу, чувствуя, как неохотно расступается едва сомкнувшаяся плоть в глубине и как тягучее щемящее удовольствие волной прокатывается по телу, заставляя его выгибаться в уверенных руках любовника. Муромец под ним охнул, застонал, подался бедрами вверх, и Соловей, подброшенный сильным толчком, инстинктивно сильнее сжал коленями его бока.
– Не пужайся, не уроню, – выдохнул сквозь стиснутые зубы богатырь, – свое за землю не бросаю.
– А то я твой, – нашел в себе силы хмыкнуть Соловей, в то же время понимая, что любовник прав, и никуда уже он не денется. Тело, между тем, решило за него – спокойно откинулось на сжимающие его сильные руки, качнулось в задаваемом ими ритме.
– Мой, – уверенно отозвался Муромец, впиваясь пальцами в его бока, дергая на себя, взрыкивая, как хищный зверь. Богатырь легко, словно и не чувствуя веса, приподнял любовника и снова опустил его на себя, стремясь ворваться еще глубже, достать до самого нутра, чтоб тонкое, как тетива хазарского лука, тело над ним выгнулось и задрожало. Соловей ахнул, запрокинул голову, мучительно застонал, задвигался еще быстрее, встречая на полпути сильные бедра любовника. Попробовал потянуться к своим чреслам, но в этот момент член внутри него задел то самое, заветное место. Соловей, не сдерживаясь, взвыл, закричал в голос и в последний момент успел зажать себе рот ладонью, помня, что от его посвиста поляжет все живое в округе. Его тело выгнулось, задрожало, изливаясь семенем на грудь замершего в сладкой судороге Муромца, обессилено повалилось в его заботливо подставленные руки.
– Да шо ж вы, ироды, безобразите! – вылетевшая откуда-то из темноты шишка шлепнулась в траву. – Детям спать надоть, а они воют, чисто два лося по весне.
– Жену привел, – выдохнул Соловей в плечо Муромцу. Сил пошевелиться у него не было.
– Уймись, бабка, – приподнял голову Илья. Лешачиха то ли не поверила, то ли решила вообще выгнать незваных гостей, но на полянку посыпался настоящий град шишек. – Уймись, говорю, – Илья повысил голос. – Спим мы уже. Вот ужо добудишься, встану, сама не порадуешься.
В лесу заспорили, зашелестели, слышно было, как лешачиха визгливым голосом обвиняет мужа в «потакании всяким», а леший в ответ поминает какую-то несобранную в прошлом году клюкву и погубленную западину с разрыв-травой. Деревья зашумели сильнее, потом через кустарник с треском ломанулось что-то большое, темное, и лешие притихли, забормотали едва слышно.
– Зябко, – недовольно пробормотал Соловей, изворачиваясь так, чтобы почти целиком улечься на теплого Муромца. С реки, и правда, тянуло ночным холодком, а трава постепенно покрывалась серебристыми капельками росы.
– И то верно, – Илья нехотя пошевелился, стряхивая с себя остатки сладкой истомы, уселся, удерживая полюбовника на коленях. Потом одним движением поставил его на ноги, поднялся сам: – У меня попона есть, сейчас расстелим, теплее будет.
Попона оказалась по-богатырски большой, и Соловей завернулся в нее целиком, из-под опущенных ресниц наблюдая, как Муромец споро обустраивает ночевку. Наконец, конь был разнуздан и отпущен пастись, небольшой костерок довольно затрещал толстыми сучьями, а сам богатырь устроился рядом с полюбовником на оставленном для него краю попоны. Соловей подкатился ему под бок, настойчиво ткнулся головой в локоть, дескать, обними. Илья понял, просунул руку ему под голову, обхватил за плечи. Соловью сразу стало спокойно и уютно, словно в ханской постели, а может, и лучше. От костра за спиной шло ровное тепло, с другой стороны мерно дышал Муромец, и хазарин начал понемногу проваливаться в дрему.
– Слышь, Соловей, – прервал повисшую паузу Муромец. – А кличут-то тебя как? Не след богатырю перед князем птичьим именем сказываться.
– Мать Олексой звала, – сонно пробормотал разбойник, натягивая попону себе чуть ли не на голову и удобнее устраиваясь в объятьях полюбовника. – А в гареме ханском Тахиром нарекли, птицей.
– Олекса, значит…
Илья надолго замолчал, задумчиво поглаживая озябшие плечи хазарина. Лешие угомонились, темный бор затих, зубчатым частоколом подпирая звездное небо. Едва слышно плескались волны Смородины, набегая на песчаный берег.
– Олеша, то исть, – снова пробормотал Муромец, разглядывая светлую полоску зари, медленно разгорающуюся на востоке. – Поповнин сын. Олеша Попович…

* * *
Вороной тяжеловоз устало загребал ногами, словно плуг врезаясь в снег, толстым слоем укрывавший подножие пологого холма, на котором уже четвертый месяц располагались шатры богатырской заставы, оберегавшей южные рубежи Руси. Зима в этом году выдалась необычно снежная, буранная, сугробы наметало по стремя всаднику, а в низинах можно было ухнуть в снег с головой, да так, что и не выберешься.
Взобравшись на холм, вороной остановился, негромко всхрапнул, поторапливая всадника: слезай, не держи меня на ветродуе. Богатырь неторопливо спешился, потрепал коня по холке, погладил морду. Выскочивший непонятно откуда отрок почтительно подхватил брошенный ему повод, повел коня в укрытие, чистить и кормить.
Богатырь внимательным взглядом окинул расстилающуюся на много верст вокруг степь, прищурился на кружившегося в небе коршуна, качнул головой и, обеими руками удерживая плащ, который ветер так и рвал с плеч, направился к самому высокому шатру.
– Ну и ветрило, – пробасил он, приподнимая полог. – И чего этим половцам спокойно не сидится? По степи ни пройти, ни проехать, а они все шастают аки волки.
Богатырь сердито отряхнул снег с мехового ворота плаща, похлопал огромными лапищами по плечам и, стянув шлем, оглушительно чихнул.
– Здрав будь, Илья Муромец, – с доброй усмешкой поприветствовал друга не менее густым басом Добрыня Никитич, разлегшийся на уложенных в несколько слоев кошмах. – Да ты не бурчи, лучше садись, поешь, вот и каша поспела.
– А и то дело, садись, друже, повечерничай, – донеслось с другой стороны. Молодой темноволосый богатырь в дорогом кафтане, перетянутым расшитым кушаком, уселся среди наваленных на толстом ковре подушек, лениво потянулся.
Илья стащил с плеч сырой плащ, спихнул с ног сапоги и шагнул на кошмы:
– Каша – это хорошо. Вот только, Добрынюшка, там дружинники полон ведут. У половцев отбили. Ты сходи, посмотри, чтоб не забижали девок: накормили да обогрели.
– Добро, – крякнул Добрыня, поднялся, подтянул пояс с подвешенным к нему мечом, – схожу, посмотрю.
Дружинники, приданные заставе князем Владимиром, отчаянно скучали вдалеке от богатых пиров и теремных забав, и только присмотр одного из богатырей мог удержать их от очередного непотребства. Потому сейчас Добрыня, тяжело вздохнув, выбрался наружу, на ходу нахлобучивая на голову мохнатую шапку. Ветер рванул полог у него из рук, напуская в шатер морозного воздуха.
– Как же я холод не люблю, – поежился молодой богатырь, натягивая на плечи легкую соболиную шубку. – Все ж у Чернигова зимой куда как теплее. Да и ветра такого злого ни в жизнь не было.
– Ишь, чего вспомнил, – усмехнулся Илья, – Чернигов. До того Чернигова тыщу верст идтить аки ворона летит. А по тракту так и того больше. А коли холодно, так иди ко мне, Олеша, обогрею.

--------------------------
* "Бабай" в переводе с татарского означает "старый дедушка", но когда он "ёкарный", то это ругательство, которое означает "голого мужчину, который любит всех мужчин, которых поймает", или как вариант – старый дед, любящий мужские зады, пожилой гомосексуалист. Выглядит он неважно и лучший друг ему "ёшкин кот"...

Конец.